Директор Карельского краеведческого музея в Петрозаводске. Учитель истории, на чьих занятиях не бывает скучно. Знаток и почитатель Державина — «державинофил», как он сам себя называет. Любитель хорошего футбола и французского языка. Человек, ищущий смысл… Мы просто не могли, дорогой читатель, не познакомить вас с Михаилом Леонидовичем Гольденбергом.
• Михаил Леонидович, не могли бы вы вначале чуточку рассказать о себе — кто вы, как живете…
...Зачем живете?.. В России всегда был важнее вопрос не «как живешь?», а «зачем живешь?», это извечный вопрос.
Я соткан из парадоксов: сын военного и библиотекаря. Последнее (мамина сфера), конечно, перевесило все: я любил читать и штамповать книги на первой и 17-й страницах. Родился в четырех километрах от финской границы на хуторе Хуухканмяки, «Гора филина». Если учесть, что моя фамилия означает «Золотая гора», то еще один парадокс получается. Правда, с такой фамилией свататься было удобно: «Золотых гор не обещаю. Я сам…» — заявил своей будущей жене. Карьера: в школе — учитель истории, в университете — преподаю методику истории в школе и музееведение, директор музея — и тут парадоксов хватает.
О таких, как я, говорят обычно: «Всю жизнь учил…» Очень боюсь начать поучать. В теме моей диссертации двенадцать слов, ключевое — смыслотворчество.
Я, когда приезжаю в какую-то незнакомую землю, обычно задаю несколько вопросов, чтобы понять, в культурном крае я или нет: «Сколько лет вашему музею? Сколько лет библиотеке? Сколько лет театру?» Есть такой четкий культурный треугольник. Мы находимся в культурном крае, я сейчас это совершенно геометрически докажу: нашей библиотеке 170, театру уже 102-й, нам, музею, 140. Вот такая подстоличная Сибирь — Олония.
Очень большой диспут, в провинции ли мы. У меня есть версия, что Петрозаводск, при всем его патриархальном внешнем виде, с грудой деревянных домишек, гордый своим присутствием на карте, самый маленький губернский город, в принципе провинцией не был. Потому что сообщающийся сосуд с Питером. Даже родились в один год. Мы немножко помладше, на три-четыре месяца: где-то в конце августа — начале сентября по путевым запискам Меншикова можно определить дату закладки, конечно, не города, а Петровского завода.
Сообщающиеся сосуды и по культуре, и по науке, и по экономике. Как Тула для Москвы оружейница, так и Петрозаводск для Питера — оружейница, кобура, только вместо пистолетов пушки. Сюда всегда ссылали питерских неглупых людей, они тут были помощниками губернатора. Например, Федор Глинка, «декабрист без декабря» (он на площади не был, но в общество-то захаживал), президент Вольного общества русской словесности, поэт, тут жил, написал поэму «Карелия»:
Дика Карелия, дика!
Надутый парус челнока
Меня помчал по сим озерам…
• Что такое провинция и не провинция для вас?
А вам не кажется, что в школьных учебниках преподана только история Москвы и Петербурга? Это некий обман. Будто все там и происходило. Любая провинция — часть истории России и мира. В провинции было все, но по-особому. Вот вы приходите к врачу — достаточно капельки крови, чтобы поставить диагноз, не надо выкачивать всю кровь. Не надо Россию знать всю — достаточно взять капельку, региональную, локальную историю, и здесь есть всё, все свойства России. Плюс особенности края.
Наш край пограничный, здесь всегда была граница со Швецией, с которой воевали. Это образ дороги: Белое море — Онега — Ладога — Балтика, а между ними коридор и колоссальные людские потоки. Образ перекрестка, где люди встречаются. Ну и конечно местные особенности, скажем, эпос «Калевала», руны. Очень мультикультурный край: карельская деревня, русская, вепсская — здесь всегда всё вперемешку было. Это высекало очень своеобразную искру в культуре, в этнографии, в обычаях, традициях, во взаимоотношениях. Этот край — часть истории России, часть истории Европы, часть мировой истории.
А мы с вами разговариваем на Круглой площади (сейчас Ленина. — С. О.), где она и случилась, эта история! Здесь всегда была власть. Это губернские присутственные места: судебная палата, казенная палата и комитет общественного призрения. Даже финская оккупация была здесь (город был оккупирован на три года)…
Логично, что здесь музей. А он и был здесь изначально! Тут уникальная парабола: губернатор, основатель музея (его вы обязательно запомните) — Григорий Григорьевич Григорьев. Почему такой каламбур? Внебрачный сын графа Орлова. Раз родился до брака, значит, не Орлов. Он был очень образованный человек, много чего тут создал, даже Музыкальное общество. А 137 (мы готовимся к 140-летию) лет тому назад был создан и открыт музей. И губернатор, приходя на работу, через музей проходил. Из своей квартиры он выделил комнату в 30 квадратных саженей, это очень назидательно современным губернаторам и прочим деятелям.
Ну, конечно, край осенен присутствием Державина. О нем можно говорить долго, хотя был он тут всего восемь месяцев. Но — первый губернатор, создал губернию с нуля. Это очень сложно. Даже мебель сюда завез. И арфу: его жена играла на арфе.
• Она до сих пор здесь?
От дома Державина есть кусок паркета. Если говорить об экспонатах — нет, ничего не осталось. Но осталось очень много документов, подписанных им. Реестры… я их, знаете, как вино, пью! Вот, например, губернатор расписывает реестр больниц (он создал губернскую больницу). И я на этом делаю задачки для студентов. Почему три палаты мужских и две женских? Почему мужских палат больше? А потому что Петро-заводск: город мастеровых и чиновников. Мужское население преобладало, женщины были в страшном дефиците.
• Михаил Леонидович, вы счастливый человек?
Счастливый, да. Счастье — это любовь. Я человек, обладающий любимой работой, любимым делом. И меня история любит: я все время попадаю во всякие исторические ситуации. Это как в Библии: не просите ничего, все сами дадут. Если есть любовь, она взаимна.
Есть два определения счастья. У Пушкина: счастья нет, а есть покой и воля. По пушкинской формуле я не очень счастливый человек: покоя никакого, воля… я бы с ним поспорил. Волю я понимаю сартровски: свободным можно быть, только давая свободу другому. Не может быть свободным человек, живущий за счет свободы другого человека. Ваша свобода кончается на кончике вашего носа.
У Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» Тут я счастлив безмерно! Потому что я пришел в этот мир в очень роковые минуты. Я десять дней жил при Сталине, каждый день плакал… Я последняя жертва сталинского режима: мама плакала, и у нее пропало молоко. Причем она со страху плакала, она понимала многое.
• А как, благодаря кому и чему вы стали историком?
Если честно, я не историк. Я ее преподаватель, методист, меня интересует, как преподать, я люблю упаковку, обертку. История — это конфета, а я интерпретатор, упаковщик. Я учитель, который может вам объяснить, что история — это здорово, это как джазовая импровизация: куда человека занесет? История как кубик Рубика, который можно по-разному складывать. Моя задача заронить интерес, а дальше уже, как говорил умирающий Гамлет: «Дальше — тишина».
Я не уговариваю своих учеников идти на исторический. Я всегда очень советую отделить увлечение от профессии. Это разные вещи. Увлекаться можно всю жизнь, а профессия — как сложится. Но история же нужна человеку. Ты можешь быть агентом по снабжению, но интересоваться историей.
Мне повезло: я попал в хорошую школу в свое время, к очень интересным педагогам. Я учился не у учителей истории, они были достаточно зашоренными людьми, я учился у биолога, у литератора. Я ходил на уроки туда, «налево». Общение главное! История — это же просто повод, это провокация, чтобы заработали мозги. Вот, например, Петр приезжал в Карелию четыре раза: в 1719-м, в 1720-м, 1722-м, 1724-м, все время в январе. Это уже задача: почему зимой? «Комаров не было!», «Летом некогда – летом он воевал», — дети кричат, и каждый по-своему прав. Вероятнее всего, дороги были, зимники. И зачем приезжал? Лечиться. Оказывается, марциальная вода полезнее зимой: нет сточных вод, она чистая. А версий — до десятка: «зимой не воевал», «в отпуске был». Я уже их коллекционирую, и каждая имеет право на жизнь.
• Наверное, не всякий человек сегодня ищет смысл. Скорее, способ, как побольше заработать. А почему, на ваш взгляд, все-таки важно искать смысл?
Мы живем в век смыслоутраты: очень многое теряет смысл, для меня дегуманизация очевидна. Это не старческое брюзжание, нет. Люди начинают превращаться в функцию.
Есть у нас очень интересный человек, прошедший немецкие лагеря, Семен Ионович Бекенштейн, ему 86 лет, милейший человек, добрейший, потому что видел много. Я его часто к студентам привожу. И он говорит, первое, что сделали фашисты, заставили переносить песок. В кармашке. Два километра бегом туда и два километра обратно. И так неделю. На Соловках людей в бухте Благополучия заставляли из одной лунки воду переливать в другую. Вот это — убийство человека бессмысленным трудом.
Я, может быть, резковато скажу, но современная школа занимается этим: очень много ненужного, непонятного, нелепого, что в конечном итоге убивает.
При потере смысла теряется главное в человеке. Все-таки мы единственно разумные существа, а получается, что человек далеко не самое совершенное произведение природы. Недавно нашел такое определение: «Человек — это побочный продукт любви». Сопутствующий товар… И это, кстати, лишили смысла. Послушать современные фильмы: «заниматься любовью», в одном ряду — «разгружать вагоны», «ночью люди делают детей»… Грустно… Это тоже смыслоутрата.
• А музеи помогают человеку находить смысл, самих себя находить?
Да, ведь очень многие беды людей от непонимания истории, как это ни банально. Человек, не понимающий историю, не знает, откуда он, где он и куда идет. И музеи просто бездонная емкость для активизации мозгов, для обретения смысла. Потому что здесь вещи, а любая вещь в экспозиции должна рассказывать, начиная с того, из чего она, когда сделана, зачем, как использовалась, почему она здесь лежит, между чем лежит, почему ее сюда положили. И самое главное — научить человека вести с ней диалог, расспросить ее.
• Музейная педагогика этому учит?
Я занимался музейной педагогикой очень много. У меня очень большие противоречия с некоторыми фондовиками, потому что они понимают главную миссию музея как хранение, а мне хочется, чтобы коллекция работала, чтобы она была живой. Я не директор кладбища и не заведующий складом.
Мы, например, провели в музее урок физики и химии с воздухонадувной машиной Карла Гаскойна, показали, как можно предмет заставить рассказать об истории, о физике, о химии, об эпохе в конечном итоге. Шотландец Карл Гаскойн был тут директором завода, наладил пушечное производство России, и Россия выиграла десять войн при помощи олонецких пушек. Россия заполучила Гаскойна, потому что металлург в XVIII веке был как физик-атомщик, а Франция выкрала из Англии Вилкинсона. Это все мировая история, и это все было здесь. Улица Карла Маркса в Петрозаводске была Английской, и все Смиты, Кларки, Армстронги, Гаскойны сюда приехали. Привезли машины, и первую паровую, и первую железную. И картошку с собой привезли! Первая картошка в Карелии шотландская.
Понимаете, люди историю «знают», то есть они о ней судят. Диспуты не о физике — дома, в троллейбусах, поездах все историю обсуждают. Это естественно, потому что люди в ней живут. Это уникальная наука, потому что это жизнь. Но люди историю не могут понять в полной мере. А поняв историю, понимаем себя: кто мы такие. История — это не факты. Факты — это кирпичики, здания можно построить разные. И со зданиями сложно. История — это мнения, версии, это часто то, что напишет историк. Есть такой афоризм: истории нет, есть историки. Я всегда любил цитату Ключевского (вот уж кто интересно преподавал историю), он говорил своим студентам: «Имейте мужество преподавать относительное знание». А у нас историю преподают как дважды два четыре. Это не так. У истории дважды два — пять, шесть. Вот в физике центростремительная сила, центробежная, ускорение все еще 9,8, а у нас в истории все может быть по-иному.
• Как помочь человеку не запутаться во множестве мнений, версий, а дойти до сути?
Первое — подать палитру мнений. С тем же Петром: любая однозначность — и вы в болоте субъективизма. Основал империю, Петербург, города… Но 20% населения вымерло; только его глаза закрылись, очень многие преобразования захирели, 16000 пушек не нужны оказались, фрегаты никому не нужны… Извечная история: либо Медный всадник, либо шемякинский в Петропавловке, пьяный, с выпученными глазами…
А у нас в Карелии есть портрет Петра шведского художника Августа Толяндера, об этом портрете я могу лекцию прочитать. Петр с пышной шевелюрой, на фоне Амстердамской бухты, утонченные пальцы, манжеты очень красивые, кружева — такой европеец! Элегантно опирается… на топор. Это топор плотника или топор палача? Я, кстати, спрашивал плотников, интересовался. Плотника топор, конечно (но головы рубить можно). И мы бы доказывали, что это созидательный топор, и вышли бы на Столыпина, который говорил: «Умейте отличать кровь хирурга от крови палача на рукаве». Я буду делать реформы, будет больно: это операция. Но головушки-то полетели… И сейчас говорят: «Мы будем рынок делать, приватизацию»… Ничего нового! И люди, не понимая этого, как слепые котята, думают, что все впервые. Вся беда людей в этом. А зная, поняв какую-то эпоху, ты уже вооружен опытом. Опыт — великая вещь. Ничего нового в истории не происходит. Иван Грозный тут бродит, опричнина, Столыпин…
Вот зачем нужна история людям. Для кого-то это просто интересно. «Мне интересно копаться в прошлом, я люблю старинные ложки, вилки, вазочки». Но мы же не антиквары! История — это самопознание, союз мертвых, живых и еще не родившихся.
• То есть человек приходит в музей за разговором, диалогом с вещью, которая помогает ему вспомнить свои корни, свою историю?
Зачем люди идут в музей? У меня точного ответа на этот вопрос нет. Я сам летом был в Париже с супругой и прошел столько музеев… Я, конечно, уже третий год директор музея, поэтому меня интересует и пожарное оборудование, и как и где там конусное ведро висит, и как свет поставлен. Наука экспонирования: подать вещь. Это очень интересно! Это моё — я люблю подать факт, подать вещь, я вообще такой: люблю представить что-то. Дерево, кожа, бумага, стекло, свет (холодный свет, горячий, теплый, белый, желтый) — не все совместимо, даже физиологически. Я прихожу в музей и уже знаю, где правильно, где неправильно.
Предметы — все говорящие. Они, как люди, они имеют биографию. Имеют судьбу. Нет такого, который бы молчал. Но надо знать их язык! Есть понятие музейного зрения, музейной зоркости. Бывает и дальнозоркость, и близорукость: человек не видит ничего… Вот пример: есть у нас в музее форма для разгонного пряника. Человек видит: форма для пряника. А почему такие маленькие прянички? А потому что их выдавали гостям в момент окончания мероприятия, и это означало: «Уходите». Разгонный пряник. У карел был такой обычай. Они же были неглупые — например, после свадьбы надо отдыхать. А сейчас? «Ушел Петров? Ушел Иванов?» — «Да нет, еще сидят…» Утраченная традиция.
У моего любимого Набокова есть коротенький рассказ, который называется «Посещение музея» — советую перечитать. Человек, эмигрант, во Франции приехал в маленький городок, пришел в музей и — заблудился там, не смог выйти. Я вижу это так: заблудился, потому что оторвался от корней истории, он в чужой стране, которую не понимает. Люди наши заблудились не в музеях, а в жизни. Потому что оторвались от корней… Сейчас этот процесс очень мощный.
Я еще один образ приведу, что такое история, что такое музей. Каждое поколение — это берег. Между ними естественны пропасти, разрывы, а должны быть мосты. И для этого нужна история. Мостостроители мы. Мы наводим мосты между поколениями, иначе пропасть не преодолеть. Выстроить очередной мостик над пропастью — вот зачем человек идет в музей.
• Музейной может стать любая вещь?
Музеефицировать можно все. Я был в Музее моды и текстиля — очень интересно! Или Музей парфюма. Во Франции уже Музей футболиста Зидана сделан, и уже туда валом валят! Я, когда узнал, сказал: «Молодцы, ребята!» Конечно, музей — это немножко коммерческое мероприятие, хотя окупаемых музеев нет. Музей — это очень дорогое удовольствие. Содержать коллекцию, хранить ее — очень дорого. Лувр убыточен, поверьте. Прадо тоже, галерея Уффици — все на дотации. Эрмитаж примерно в три раза больше стоит, чем зарабатывает, я интересовался. Но есть вещи подороже денег. Это же хранилище национального богатства.
• Какой вы видите роль современных музеев?
Сегодняшние музеи выходят за рамки миссии хранилища. Чего только нет в музеях: мы балы проводим, всевозможные акции, официальные визиты. В нашей республике нет нефти, нет газа, но нефть, газ скоро закончатся, а музей… Этот источник не иссякнет. Почему бы и небольшую гостиницу при музее не сделать, и музейный магазин, и кафе, и представительские залы? Уроки надо проводить в музее. Вот Онежский завод стоит, не работает — почему бы не сделать в нем музей техники XIX века, музей лесообрабатывающей техники? И уроки физики, химии в гальваническом цеху проводить. Я видел это: в городе Питтсбурге, когда-то стальном сердце Америки, теперь нет ни одного завода (это медицинский, научный центр), а есть музеи, и детишки на паровозиках учатся.
• То есть музей дает возможность запомнить что-то важное, что произошло в истории, в культуре, и сохранить это живым для человека?
Конечно. Зафиксировать, запомнить. Музеефицировать — значит сделать это с обретенным смыслом. Но экскурсовод, педагог может передать только значение, а смысл можно обрести только самому. История — это самопознание: кто я такой?
Когда вы уплываете с Соловков, они всё уменьшаются и уменьшаются, превращаются в точку, и даже храм на Секирной горе становится сначала точкой, а потом исчезает… История — это объективно удаляющийся предмет. Точка, которая исчезает. Историк, музейщик делает ее фиксированной, потому что иначе она исчезнет, сотрется, и опять кто-то будет это заново открывать, набивая шишки.
В школе говорят: «Он этого не знает, этого…» А надо ли все знать? Невозможно все знать. Надо учить технологии, а то ученик как фаршированный кабачок. С другой стороны, если человек не знает, что Сталинградская битва была раньше Курской, мне сложно с ним разговаривать… Если человек не знает элементарного ряда, это другая крайность.
• А ваша любовь подать что-то, сделать интересным вне работы как-то проявляется?
Я пробудитель интереса. Его можно только передать. Если самому человеку не интересно, то во много рез неинтереснее тем, кто его слушает. Вне профессии в чем это выражается? Я обнаружил, что радио — великолепное поле для исторического воображения. Пока Карельское радио не было новостным, у нас с журналисткой Светланой Зааловой десять лет была радиопередача, мы практически всю историю Карелии записали. Сейчас осталась гора таких записей. Если дома, не дай Бог, будет пожар, то выносить их в первую очередь… Иногда публикуюсь в газетах, иногда пишу научные статьи. Я же еще на кафедре работаю, мосты не сжег, по субботам преподаю.
Я, знаете, осьминог немножко — мне интересно многое. И учебник писал для школьников, и был в международном проекте шесть лет по учебникам нового поколения, историей Холокоста занимался. Литературу люблю очень, русскую обожаю. Не захотел никуда уезжать, хотя была возможность в начале 90-х: я не могу без корней. Кто я там? А тут я все знаю: обычаи, традиции, праздники… Дети пусть сами решают, а я приговорен к России. И потом, если бы я не повидал тот мир, может быть, и уехал бы. А я понял, что нет гармонии нигде, есть просто дом и не дом, тут я дома. Проезжал недавно Хуухканмяки — так сердце забилось трепетно…