Знакомо ли вам такое чувство, которое можно назвать «облучение искусством»? Я первый раз испытала его во время своего путешествия во Флоренцию, родину Возрождения. Наверное, тогда я в полной мере поняла, в чем же разница между подлинником и копией, даже и очень хорошей копией. Я помню часы, проведенные рядом с Давидом гениального Микеланжело. Хотелось смотреть, впитывать, насыщаться, чтобы увезти с собой частичку этого чувства, этой проникающей насквозь спокойной мощи. Помню, как ходила по залам Боттичелли и Леонардо да Винчи в галерее Уффици там же во Флоренции. Словно не только смотришь, а как будто ощущаешь кожей. С тех пор я запретила себе «пробегать» по галереям. К искусству надо прикасаться неспешно. Нужно, чтобы времени было столько, сколько нужно, чтобы успеть спросить себя, а что думал художник, когда создавал это полотно или скульптуру, чем были заполнены его мысли, его чувства? И не только спросить, но и ответить.

Хочу поделиться фрагментом одной из моих любимых картин Филиппо Липпи «Тобиас и три архангела». Самое трепетное в этой картине — две фигуры в центре.

Посмотрите на них…

Какие тонкие линии, нежные краски. А во взглядах — доверие и любовь, немой вопрос и спокойный ответ. И совместное движение, рука об руку. Для меня это отражение того особого состояния, когда тебя ведут по пути — ангел, твое сердце или реальный человек, которого ты можешь назвать учителем.

Михаил Врубель. «Демон сидящий»

Он оставил нам своих Демонов, как заклинателей против лилового зла, против ночи. Перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают человечеству раз в столетие, я умею лишь трепетать. Тех миров, которые видели они, мы не видим.

Александр Блок

 

Сейчас много говорят о России XIX века, пытаются понять причины и суть произошедшего на стыке веков. Исследуют и анализируют экономические, политические и тому подобные процессы. Но есть, мне кажется, и другой путь поиска сути — обратиться не к экономическим, военным или политическим событиями той эпохи, а к искусству. Нет, не потому что причины происходящего — в искусстве, а потому что настоящие художники, писатели, одним словом — люди-философы способны почувствовать и выразить эту суть, своего рода душу истории, гораздо острее и ярче.

Один из таких художников — Михаил Врубель, одна из таких картин — «Демон сидящий». Задуманная в 1885 и законченная в 1890 году, она начала «демоническую серию», продолжившуюся иллюстрациями к лермонтовскому «Демону», затем «Демоном летящим», «Демоном поверженным» и многими другими.

Memento mori

Недавно я заметил, чем старше я становлюсь, тем меньше понимаю, что такое эта моя жизнь, и тем больше удивляюсь ей.

Есть, наверное, только две по-настоящему вечные темы в нашей жизни: любовь и смерть. Но если первая тема как-то естественно входит в нашу жизнь, как правило, не вызывая вопросов “зачем это?”, то вторую мы принимаем с большим трудом. К ней вопросов очень много, большей частью, наверное, бессмысленных и бесполезных. Впрочем, есть среди них и те, которые позволяют очень глубоко переосмыслить нашу жизнь. В “свете” смерти яснее истинная ценность множества вещей нашей жизни. Из фургона “скорой”, из окна больничной палаты все видится глубже и острее. Дай нам Бог, конечно, еще долго не увидеть мир с “той” стороны, но задуматься об этом стоит.

И мы попытаемся сделать это, опираясь на несколько полотен из Национального музея изящных искусств в Буэнос Айресе.

«Отчего ослепительна красота знаменитой Елены, из-за которой столько сражались, или женщин, подобных Афродите?.. Нас постоянно волнует форма... Красота волнует нас, когда проникает к нам в душу; но ведь глазами воспринимается лишь форма» (Плотин «Эннеады», V)

 

Мы не всегда и не во всем считаем себя правыми — понимаем, что до истины нужно еще докопаться и для этого необходимо учиться. Но мы как-то естественно полагаем, что уж для суждения о красоте специальной подготовки не нужно. А все разногласия — лишь вопрос разницы вкусов. Но, возможно, дело не только в этом, и красота может поставить передо мной самим вопрос: кто я, судящий о ней?

Век XIX противоречив во многих отношениях, в том числе и в живописи. На смену академизму приходит реализм, хвалимый и превозносимый (наверное, вполне заслуженно) в советское время, ибо обращается к очень актуальным и острым темы. Однако правда в одном вовсе не означает неправды в другом. Если реализм помогал увидеть существующее вокруг нас, то академизм, в каком-то смысле, — существующее внутри нас. Его обращенность к античности, к великим примерам и образцам древности так же органична и естественна для человека, как и сострадание к боли вокруг.

Об одном из «академиков» и пойдет речь. Это Генрих Ипполитович Семирадский — польский и русский художник, ныне не очень популярный. Его репродукций нет в школьном учебнике по литературе, его картин не так уж и много в наших музеях. И все же те немногие, что есть, заслуживают внимания.

И действительно, если он принимает имя вещи за то же, что есть она сама, он либо будет вынужден произнести имя ничего, либо если он назовет имя, как имя чего-то, то получится только имя имени, а не чего-либо другого.
Платон, диалог «Софист»

Скажу сразу, среди всех «реализмов» — сюр-, гипер- и других — мне более всего по душе магический реализм Рене Магритта. Может, потому что название самое интригующее, а может, и по другой причине. Но сам Магритт говорил, что он побуждает зрителя задуматься о реальности, которая нас окружает. Задуматься — значит столкнуться с необычным, поставить перед собой вопросы и попытаться ответить на них. Но необычное само по себе притягивает внимание, лишь отвлекая от реальности, в которой мы живем. Магритт выбирает другой путь, давая живописи почти платоновское определение:

«Искусство живописи, которое лучше назвать искусством подобия, может выразить в красках идею, вмещающую в себя только образы, которые предлагает видимый мир, интуиция подсказывает художнику, как расположить их, чтобы выразить тайну».

Все мы откуда-то приходим в этот мир, и без сомнения, все мы однажды уйдем из него. Но если представить, что нам остался всего лишь один год – какое послание оставили бы мы тем, кто остается?

Один год. Именно столько писал свою картину-завещание, картину-кульминацию духовных раздумий Поль Гоген. Он верил, что ему никогда не удастся создать ничего более совершенного или даже похожего на эту картину.

Но судьба распорядилась иначе. Несмотря на попытку самоубийства, Гоген останется жить и создаст еще не одно великое полотно.

Есть картины, на которые можно (и нужно) не просто смотреть. Их важно рассматривать, задавая себе вопросы, изучая литературу. Но при этом, сколько ни всматривайся, сколько ни исследуй, ощущение недосказанности, загадки остается. Для меня фреска Рафаэля «Афинская школа» именно такова.

Марк ШагалКто этот человек? Художник — но еще и поэт. По­-детски наивный — или мудрый? Что за картины у него? Почему этот вихрь цвета, населенный странными, свободно парящими персонажами, живет в лучших музеях мира и притягивает к себе многие поколения людей? Может быть, потому, что Марк Шагал умел мечтать — и умел делиться своими мечтами, воплощенными в красках и формах.

В книге воспоминаний «Моя жизнь» Шагал описал свой сон о посетившем его небесном посланнике. «Темно. Вдруг разверзается потолок, гром, свет — и стремительное крылатое существо врывается в комнату в клубах облаков. Тугой трепет крыльев. Ангел! — думаю я. И не могу открыть глаза — слишком яркий свет хлынул сверху. Крылатый гость облетел все углы, снова поднялся и вылетел в щель на потолке, унося с собой блеск и синеву»… Это событие обрело форму на картине «Видение». Что это было, чудо? Всем своим искусством Шагал утверждает, что чудо возможно. Как крылатый гость в темную мастерскую художника, так и в привычное течение жизни любого человека иногда врывается что­-то едва уловимое, чудесное. Это, может быть, еще не способность летать, но хотя бы мечта о полете. Для Шагала открытость чуду — это драгоценный, но в то же время и самый естественный дар человека.

Художник прожил долгую жизнь, почти сто лет. Он родился в XIX столетии, а в конце XX приезжал в СССР на открытие своей первой после полувека забвения выставки на родине. Шагал не переставал рисовать до последних дней жизни; он оставил после себя огромное художественное наследие: живописные полотна и монументальные росписи, книжные иллюстрации, серии гуашей и гравюр, витражи, мозаики. Его работы — единая тема с бесконечными вариациями, грандиозная симфония о человеке земном и небесном, о столь простой и мистической способности любить, о мире, который есть чудо.

По материалам встречи со слушателями «Нового Акрополя» Челябинска

Мир полон звуков, звуки все — мы сами.
Лишь Бог тихонько ходит между нами...
В. Гафт

«Музыка чудесно творит бесконечный мир, музыка создает пространство, где обитают и общаются наши души на прекрасном, возвышенном и божественном языке», — так считали композиторы-­романтики.
Какой музыкой и какими звукам наполнено ваше пространство? Какая музыка сейчас звучит в вашей душе, а может быть, навязчиво крутится в голове?

Музыка — бесценный, волшебный, священный дар богов и величайших пророков. Прекрасные Музы, дочери Зевса, изображались с флейтой и лирой, египетская богиня Исида — с систром, индийская Сарасвати — с лютней… Музы — вечно юные вдохновительницы, спутницы людей творческих, мыслящих — испокон века сопровождают людские души на пути к свету и истине.
Согласно легендам, именно Музы подарили людям первые музыкальные инструменты.