Однажды со мной приключилась такая история. Была я тогда в том возраста, как иные дочки, которым мамы уже настойчиво говорят, что куда-то не туда они потеряли свою юность, раз семьи и детей нет даже в проектах. Жизнь тогда повернулась ко мне... скажем так, боком и не спешила вновь явить свое лицо. С работой опять же сложность вышла — не было ее. Значит, надо что-то менять, подумала я. И стала менять.
Шальная мысль поступить в музыкальный колледж была придумана не мной — друг один подсказал. Но она показалась мне тогда невероятно здравой. Почему бы мне не стать музыкантом, наконец? Петь я умею… Другая мысль — что все, кто желает делать свою музыкальную карьеру государственным путем, то есть, через учебные заведения и дальше, в жизнь, — обычно маленько моложе, и те, кто желает обрести музыкальную карьеру, как минимум учились в музыкальной школе — была изгнана. Предстояла самая малость — сдать вступительные экзамены по вокалу и сольфеджио. И вот я стою перед преподавателями нашего музыкального колледжа.
Я заявила, что хочу учиться по классу вокала. Академического (почему-то). Преподаватели были маленько в шоке, но милостивы неимоверно. Видимо, сжалились надо мной, узрев некое неземное безумие в моих словах и поступках. И стали меня учить. Как француз убогий учил Евгения Онегина — «чтоб не измучилось дитя — всему шутя». Милая дама — преподаватель сольфеджио — подарила мне тетрадку, в которую собственною рукой записывала урок, поясняя мне параллельно, что вот это — нота А, а вот это — нота Бэ, а вот этот интервал… Преподаватель вокала терпеливо аккомпанировал моему вокалу, упорно не желавшему быть академическим.
Деньги на уроки я зарабатывала пением под гитару на озере. Обычно к ночи в выходные там собирались молодые люди. Однажды я была хвалена, одарена восхищением и провожаема домой под дифирамбы моей свободе жизни. «Какая вы смелая творческая личность! Вот бы нам так жить!» «Не дай вам Бог, дети», думала я, многозначительно кивая в ответ.
В день экзамена нас собралось пятеро: парнишка, которому никак не давались высокие ноты, дяденька, ходивший везде под руку с именитой пожилой преподавательницей колледжа и обеспечивший себе, видимо, уже место на учебной музыкальной скамье, я и две красивые молодые девушки в бальных платьях, от силы голосов которых сотрясались стекла в окнах.
Комиссия состояла из четырех человек. По их лицам я поняла, что меня они уже мысленно похоронили и по окончанию экзамена выдадут мне номерок моей могилки: это были примерные копии масок греческой трагедии. Спев жалобным голосом красивую русскую песню, я хотела было откланяться, но тут прозвучал голос: «А теперь стихотворение, пожалуйста». Какое еще стихотворение? Сообразив, что нужно было внимательно читать требования к экзамену, я выудила из анналов памяти басню Крылова «Ворона и лисица» и пустилась в рассказ. С ужимками и прыжками, в лицах, будучи то каркающей вороной, то сладкоголосой лисицей, я чувствовала себя как мистер Фикс из любимого мультика «80 дней вокруг света». «Что же мы будем делать, мистер Фикс? — Все пропало, мистер Фикс! — Ну, хотя бы развеселим их, мистер Фикс! — Поехали!»
Но развеселиться они не захотели… Потом мы стояли в коридоре вместе с парнишкой, ожидая решения комиссии. Стекла окон сотрясались от оперного голоса прекрасной девы, сдававшей в это время экзамен. «Да, куда ж это я со своим-то… в калашный ряд? — думала я. — Но попытаться стоило».
Вердикт комиссии был как удар шашки: вы двое, «к сожалению», не прошли.
Парнишка зарыдал.
— Ну-ну, — утешала я его. — Сколько тебе лет?
— Восемнадцать! — всхлипывая, говорил он.
— Ну и не плачь, у тебя еще вся жизнь впереди! — говорила я, думая, что меня-то уже в мои … надцать лет точно не возьмут в колледж, и плакала моя музыкальная карьера, и мои Нью-Васюки оказались миражом…
Но ведь и у меня, оказывается, вся жизнь была еще впереди. Мне предстояло построить иную карьеру. И еще — узнать: чтобы заниматься музыкой, можно не знать интервалы, ноту А и ноту Бэ и не учиться в колледже… но это уже совсем другая история.