В 1880 году в доме Ивана Шишкина на Пятой линии Васильевского острова наконец-то поселилось счастье. Оно пришло вместе с Ольгой Лагодой, теперь Шишкиной, одной из первых тридцати женщин, принятых на обучение в Академию художеств. Ольга, как и Иван Иванович, очень любила природу и умела уловить и передать в рисунке прелесть и очарование самого обычного лопуха или невзрачного вьюнка. «Пейзажи цветов и трав» — так называл Шишкин лирические работы жены и радовался ее успехам больше, чем своим. Два художника, два любящих человека, они удивительно понимали и чувствовали друг друга.

Они осмелились сломать традиционные каноны английской живописи и устояли под огнем нападок, выдержали экзамен времени. Они стремились к красоте, истинности и свободе и называли себя братством. Братством под необычным и даже немного смешным именем — «прерафаэлиты».
Их дебют состоялся в 1849 году. На свободной выставке в Гайд-парке появились работы трех художников, написанные в необычном, нетрадиционном стиле.
«Детство Богоматери», «Изабелла» и «Риенци» — так назывались эти три картины. Они были удачно проданы, и художники посчитали, что имеют силы и право пойти в живописи своим, никому не ведомым доселе путем. Казалось, ничто не предвещало той грозы, что уже очень скоро обрушилась на их головы...

Увидев в детстве ЕЁ портрет, я подумала: «Когда я вырасту, то стану такою же красавицею, как ОНА». Кто ОНА и кто писал ее портрет — было неважно. Важно было впечатление, переживание, оставшееся на всю жизнь. Совершенно особое ощущение чуда, пронизывающее, словно поток света. Света ли, который излучали ЕЁ глаза, смотрящие спокойно и прямо, или света самой живописи — светлой, изысканной и благородной, которая сама по себе вселяет в душу праздник. Это чудо, не измеряемое ничем другим, а только лишь сердцем.
Позже я узнала, что ОНА — Зинаида Николаевна Юсупова, одна из самых обворожительных русских женщин рубежа XIX и XX веков, а художник, написавший ее портрет, — Валентин Серов.

Есть что-то притягательное в русских портретах восемнадцатого столетия. Из глубины темного фона, словно из сумрака канувших в лету времен, от которых в памяти нашей не осталось и следа, появляются лица. Незнакомые, но такие живые, что трудно оторвать взгляд! Как, например, от портретов сестер Воронцовых кисти Дмитрия Григорьевича Левицкого, одного из самых ярких мастеров русской портретной школы того времени.
Из четырех одинаковых овалов смотрят четыре девочки. Одинаковые позы, одинаковые по фасону платья, похожие прически; они и сами очень похожи друг на друга.
Но до чего же они разные!

Осенью 1593 года голландец Каролус Клузиус, ботаник Лейденского университета, закопал в землю университетского сада несколько луковиц, которые ему подарил австрийский посол в Турции. На следующий год Клузиус любовался необыкновенными яркими цветами. Это были тюльпаны. Они так очаровали голландцев, что через некоторое время их маленькая страна превратилась в цветущий сад — страсть к садоводству охватила всех от мала до велика. Это в самом деле была страсть: за одну только луковицу тюльпана новой редкой окраски самый расчетливый бюргер мог заложить свой дом!
Желая запечатлеть диковинные цветы, привезенные из Нового Света, или прекрасные образцы, выведенные в своих садах, голландцы обращались к художникам. И нередко богатый вельможа хвастался перед гостями не только коллекцией картин, скульптур, старинных монет и разных диковин, но и коллекцией цветов из своего сада, нарисованных в особом альбоме.

Кое-что из жизни Джонатана Свифта, декана собора Святого Патрика в Дублине и автора «Путешествий Гулливера». По случаю его 340-летия.

Зима 1711 года выдалась на редкость унылой: весь декабрь над Лондоном хмурились тучи, дул ветер, надоели дождиѕ А 22-го, три дня назад, наконец-то подморозило, и с неба посыпались не колючие мелкие капли, а пушистые снежинки. И сразу послышались в воздухе едва уловимые нотки корицы, почувствовался аромат Рождества...
Только не до Рождества доктору Свифту и не до веселого рождественского мороза. В чудеса он, кажется, не верит, да к тому же сильная простуда заставляет сидеть дома и не прибавляет оптимизма: самочувствие у него «преотвратительное».
Но одно развлечение все же есть — а никакого другого и не нужно! Взять большой лист хорошей бумаги, обмакнуть перо в чернильницу и начать писать: «Желаю МД веселого Рождества...»
«МД! Кто это?» — задумается читатель. Вообще-то, если честно, никто этого точно не знает, ведь 65 писем, о которых я толкую, не предназначались для посторонних глаз. Но предположить все же можно.

Что делает человека великим? Оставленные им следы?.. Скорее, идеи, оставленные в следах. Идеи, которыми человек жил и которым умел служить.
Пройдя непростой жизненный путь, полный неожиданных перемен и трудностей, разочарований и крушений, Вагнер никогда не сетовал на судьбу. Ему было некогда, ведь он столько всего хотел осуществить, столько идей, опережая друг друга, искали пристанища в его душе! Через всю жизнь он пронес в своем сердце редкие и удивительные качества — служение и преданность Искусству.
Так банально звучат эти слова: служение и преданность Искусству... Но кто сегодня осмелится чему-то служить, чему-то посвятить свою жизнь? Кто способен увидеть в Искусстве религию, подлинное единение человека с Богом, путь души, восходящей к Истине? Кто способен так любить, чтобы, поднимаясь по ступеням Любви, не предать и не отступиться от своих убеждений даже на краю нищеты?

Вторая половина XIX века. Немецкие театры давно уже пребывают в бедственном положении. Труппы состоят из актеров сомнительной репутации, которым платят гроши. Уровень хора и оркестра плачевный. Сами театры живут на жалкие и случайные дотации. Страдая от непрочности материального положения, они преследуют лишь одну цель — ежевечерне забавлять публику. Искусство, проникнутое духом коммерции, теряет силу, не трогает и не восхищает.
Вагнер мечтает о том, чтобы театр вновь занял подобающее место в жизни людей. Отвлек от замкнутого круга суеты, в котором они пребывают. Напоминал о главном. О том, что существуют Боги и Судьба. О вечной силе истинной красоты, любви и милосердия. Всему этому Вагнер хочет дать жизнь, воплощение, увлечь и поразить величием таинственного мира, неведомого современникам.

Если долго смотреть на эту картину, взгляд обязательно, скользнув мимо «виновницы», перейдет на линии стен, окна, деревьев и домов, в него заглядывающих. Что с ними случилось? Почему они вдруг отклонились от своих горизонталей и вертикалей, пришли в движение и устремились куда-то вверх, влево? Так что крестьянская изба качнулась, словно колыбель, и поплыла, влившись в чей-то неведомый танец, такой странный для привыкшего к неподвижному, статичному фону глаза...
Что это — причуда художника со смешным именем Кузьма и нелепой фамилией Петров-Водкин, ясно намекающей привыкшему к «ясности» уму, что глубины здесь не найдешь?

В феврале 1888 года по совету Тулуз-Лотрека Ван Гог переезжает в Арль. Позади два года парижской жизни, более двух тысяч работ, из которых ни одна так и не нашла своего покупателя. От полного отчаяния спасает только поддержка брата Тео, близкого друга, советчика и главного адресата его писем. Но здесь, на юге Франции, вдали от столичной суеты все меняется: измученная душа Винсента хотя бы на короткий срок вновь обретает покой и гармонию. Арль представляется художнику райским уголком, местом грез, страной «Утопией»: цветущие сады и старинные парки города, незабываемые поездки к морю, залитые солнцем окрестные поля и конечно же — пленительные южные ночи.