Поднос с едой в Японии часто напоминает обрамление изысканной картины: разнокалиберные мисочки и плошки — это ее образы и сюжеты, а кушанья — разноцветные мазки краски. Вот уж неслучайно японскую кухню называют искусством создания натюрморта на тарелке!
Японские повара всегда стремятся сохранить натуральный вид и вкус продуктов, чтобы даже после приготовления те остались самими собой. И если, как пишет знаток Японии итальянец Фоско Мараини, «китайская еда — это приобщение к человеческому искусству (как получается этот необыкновенный соус? чем были эти странные шарики в первоначальном виде?), если западная еда — это приобщение к человеческой власти (побольше! поплотнее! эти орудия войны — ножи, вилки!), то японская еда — это приобщение к природе (корень есть корень; лист есть лист; рыба есть рыба); а количество отмерено так, чтобы избежать пресыщения и тем самым возможного чувства отвращения».

Что такое «предмет на конце шнура»? Не торопитесь отвечать: «Электрическая лампочка или микрофон!» Ведь спрашивающий может иметь в виду нэцкэ: слово это в переводе с японского буквально и означает — «предмет на конце шнура», «маленький висящий предмет» или «прикреплять и подвешивать».
Нэцкэ — удивительные произведения японской миниатюрной пластики, изящные резные фигурки со сквозными отверстиями — некогда возникли с целями вполне бытовыми. Дело в том, что традиционный японский костюм не предусматривал карманов, и все необходимые мелкие предметы подвешивались к поясу с помощью шнура, который связывали в кольцо, складывали пополам и пропускали через пояс. К одному из концов получившейся петли и прикрепляли нэцкэ — в качестве противовеса.

Идеальный образ Вселенной, место, где тихий голос природы слышен яснее всего, где горсть воды или небольшое дерево могут вызвать в памяти громады гор и половодье рек, где каждый элемент раскрывает свою душу, а все вместе они раскрывают Небесное, где, наконец, человек, останавливаясь в удивлении перед красотой, находит красоту в своем сердце, — таков японский сад. Вряд ли есть что-то прекраснее этого рукотворного гимна природе...

Басё — это имя давно уже стало символом Японии.
Поэт, философ, монах, мастер, придавший утонченную завершенность жанру хайку. Его стихи — это природа, в которой он видел источник истинной красоты. Это путь от природы к сердцу человека. И еще — это голос его души, души живой, поющей, восторгающейся, печалящейся, страдающей...

По ветру прилетев,
Трепещет на сосульке
Кленовый красный лист.

Японская поэтическая традиция, в отличие от западной, не знала культа Прекрасной дамы. В Стране восходящего солнца стало обычаем описывать свои чувства через образы природы, не говорить о них, а только намекать. Лирика человеческих чувств и лирика природы изящно и тонко переплелись друг с другом...
В старинной любовной поэзии Японии не воспевается внешняя красота возлюбленной. Любимая всегда была та, с которой вместе любовались цветами, алыми листьями клена, выпавшим снегом. И если в стихотворении появлялись цветок сливы или вишни, гвоздика, камелия, другие цветы или травы, это была она, любимая. Позже ее образ стал ассоциироваться с жемчужиной и яшмой. А рассказать в стихах о том, что распустились цветы, означало попросить возлюбленную о свидании или признаться, что ждешь ее прихода.

Как-то в своей речи софист Продик из Кеоса, друг Сократа и Платона, рассказал такую аллегорическую историю: когда совсем еще юный Геракл (Геркулес) сидел на распутье и размышлял, какую дорогу выбрать, к нему подошли две женщины — Изнеженность и Добродетель. Изнеженность рисовала ему картины полной удовольствий жизни, Добродетель указывала на тяжелый путь служения людям и испытаний, ведущий к бессмертию и славе. Юный герой сознательно отверг легкий путь. С тех пор в языке появилось крылатое выражение «Геркулес на распутье» — так говорят о человеке, оказавшемся перед трудным нравственным выбором, от которого зависит вся его дальнейшая судьба. А в живописи появился сюжет, к которому не раз обращались художники Возрождения да и более поздних эпох.
Так, две его трактовки появились почти одновременно — около 1505 года, и конечно же в Италии. «Сон рыцаря» — такое название дал своей маленькой картине, выполненной для Сципиона Боргезе, 22-летний Рафаэль; «Геркулеса на распутье» написал один из мастеров сиенской школы.
Главной фигурой у Рафаэля стал, правда, не Геркулес, а полководец Сципион Африканский. Возможно, дело здесь не только в сходстве имен заказчика и римского героя — Рафаэлю (как и его современникам), скорее всего, был известен «Сон Сципиона», часть шестой книги Цицерона «О государстве»: юный Сципион созерцает во сне девять сфер космоса, находящихся в гармоничной пропорции по отношению друг к другу, и слышит музыку сфер, а также видит, как бессмертные души людей покидают тела и потом вновь воплощаются. Сиенский мастер возвращается к образу Геркулеса, однако оставляет его, по примеру Рафаэля, погруженным в сон (необычное для этого сюжета решение). Оба юноши грезят, и во сне им приходится делать непростой выбор.

Большинство из нас в суматохе повседневных дел мало думает о том, что наша жизнь неизбежно подойдет к концу, и тогда, хотим мы того или нет, со всей остротой встанет вопрос о подведении итогов и смысле прожитого. Но все же в глубине души мы чувствуем, что нам когда-то придется отчитываться за прошедшую жизнь, ведь это непостижимое чудо было нам дано на заведомо ограниченный срок. Мы невольно страшимся этого предстоящего отчета, даже если утверждаем обратное.

Кто из нас хоть однажды не заглядывал в самый конец книги, которую только что начал читать... «Если с вами такого никогда не происходило, то извините великодушно, но мы не верим в ваше существование. Или, во всяком случае, в ваше земное происхождение» — с такого обращения к читателю начинает свой «Идеальный роман» модная нынче писательница с мужским именем Макс Фрай. Он идеальный, утверждает автор, потому что потакает слабости книгочеев всех национальностей и эпох — любопытству: роман состоит из последних абзацев разных книг.

О том, что францисканский монах Вильгельм Баскервильский и его юный ученик Адсон, герои романа Эко «Имя розы», — прозрачный намек на Шерлока Холмса и доктора Ватсона, я узнала, уже прочитав книгу, из послесловия Лотмана. «Первый, наиболее доступный пласт смыслов, который может быть "считан" с текстовой поверхности романа, — детективный» — для меня, не любящей детективов и не читавшей Конан Дойля, оказался недоступен. Впрочем, к роману, насыщенному цитатами и аллюзиями, так и так хотелось вернутьсяѕ Но речь сейчас о другом — о том, что может рассказать имя литературного персонажа.

Помните, с чего началось чудесное путешествие мальчика Тильтиля и его сестренки Митиль в «Синей птице» Мориса Метерлинка? Помните — горбатая, хромая, одноглазая старушонка, нос крючком, сразу видно: Фея, сердясь и ворча, что люди ослепли и не замечают этого, надевает на Тильтиля шапочку с алмазом, тот поворачивает камень — и бедная обстановка хижины внезапно преображается! Стены начинают сверкать, точно сложены из драгоценных камней, вода в кране поет тонким голосом и льет в раковину потоки изумрудов и жемчужин, веретено в углу прядет пряжу из дивных лучей света, старая колдунья становится прекрасной принцессой, а дети начинают видеть Души предметов... У них захватывает дух: все, к чему они давно привыкли и перестали замечать, благодаря алмазу, возвращающему зрение, открылось им вновь, в своем изначальном, забытом людьми облике...